О, г. Гоголь истинный чародей,
И вы не можете себе представить, как я сердит на него за то,
что он меня чуть не заставил плакать о них,
которые только пили и ели и потом умерли.
В.Г. Белинский о «Старосветских помещиках»
Случаются люди, которым нравится придумывать собственные реальности, жить в фантастическом мире. И решать часто выдуманные проблемы. Тем паче – писатели. И совсем не обязательно они фантасты.
«Остается непонятным, почему вдруг понадобилось человеку привлекать для объяснения природы и общества столь странные методы… »,- писал проф.Лосев в работе «Античная мифология в ее историческом развитии»,- «Почему вдруг оказалось понятным, что солнце есть бык, а луна – корова или что гром и молния не есть просто гром и молния сами по себе, но – орудие в руках Зевса или Юпитера? … Ничего не говорят обычные рассуждения о том, что первобытный человек одушевляет природу, обожествляет, пользуется антропоморфизмом…»[1]
Николай Гоголь был одним из самых плодотворных по части «выдуманности» писателей русской литературы. Его герои – выдумка, миф. «Но ведь и сам Гоголь, Гоголь – вампир, чревовещатель, тоже был не до конца реален».[2]
В произведениях Гоголя , даже в самых ранних, мы всегда можем увидеть черты мифа, выраженные в той или иной степени. Обращение к фольклору пришло из раннего детства – от отца — писателя и матери – набожной женщины, которая потчевала сына, кроме прочего, малорусскими сказками. Чорты, русалки, упыри, ведьмаки были частью быта. Чем –то вроде домашних питомцев. Хотя, чорта нелегко потрепать за ушком – рожки мешают.
Ирония в отношении к нечисти объяснима. Юрий Манн в книге «Поэтика Гоголя» пишет, что «народная смеховая культура на протяжении нескольких веков выработала устойчивые традиции опрощения, дедемонизации и одомашнивания христианско-мифологических образов зла».[3] Еще откровеннее пишет о предмете А. Амфитеатров: «Почти во всех странах и во все века народ относится в черту гораздо лучше и добрее, чем учит и требует запугивающая церковь… Народ любит фамильярно приближать к себе сверхъестественные силы».
Бесовщина, оборотничество
Все оборачивается.
Итак, вместо покорного чиновника со смешным именем – чиновник, грозно заявляющий о своих правах. Вместо шинели утерянной – новая, с генеральского плеча. Вместо «значительного лица», недоступного и холодного – новое, доступное «значительное лицо», которое теперь , по крайней мере, не отсылало вон просителя, прежде не выслушав.
Нос, гуляющий сам по себе. Шинель, которая становится едва ли не любимой желанной женщиной, для которой ничтожество выпрямляется и «даже как-то добавляет в росте». Проспект, ледяной и нарядный, мистически живой. И, конечно ожившие полотна.
Как не вспомнить В.Г. Белинского, относящуюся к «Старосветским помещикам»: «О, Гоголь, истинный чародей, и вы не можете себе представить, как я сердит на него за то, что он меня чуть не заставил плакать о них, которые только пили и ели и потом умерли». [4]
Если искусство может творить бесовщину, то это явно показано в повести «Портрет». Искусство, согласно некоторым источникам, происходит от слова «искус», что уже подразумевает влияние на процесс и результат творчества. Искусство может погубить человек, недостаточно преданного ему. И, напротив, чистого художника — возвысить, поднять до небесных вершин.
Период создания «Петербургских повестей» пришелся на разгар внутри писателя религиозно-мистической тайны – 1835 – 1842 гг. В «Портрете» ростовщик оказывается воплощенной душой антихриста. В прямом, фантастически – реальном смысле. Вторая редакция этой темы уже не содержит. Об антихристе не упомянуто вовсе, а на первый план, по словам Дунаева (следование «Вера в горниле сомнений»), «выходит проблема эстетического аморализма». [5]
Возникает психологический портрет Чарткова: молодого человека, уставшего от нищеты, мечтающего, как и каждый в молодости, о быстром успехе. Эпитет «адский» очень распространен в «Портрете» и несколько раз применяется к Чарткову: «адская мысль блеснула в голове художника».
Этот эпитет был соотнесен с образом злой силы, воплотившейся в портрете и , как говорится о нем далее, «бесчисленны будут жертвы этого адского духа».
Фетишизм и анимизм
С.Родзевич, имеющий ряд работ о влиянии Гофмана на русскую литературу, задавал вопрос о том, почему дьявольская сила выступает в «Портрете» в фантастическом обличье. «И Гофман, и Гоголь – это земное начало в искусстве считают дьявольским наваждением. Причем, образ, воплощающий идею греховного в искусстве, у Гофмана художественнее и понятнее, чем у Гоголя, если принять во внимание, что Венера, с точки зрения средневекового благочестивого художника, и не могла не казаться одним из ликов дьявола», — пишет он.
Предполагают, что одной из идей повести была такая: никакое искусство не способно удержать на полотне жизнь оригинала. Герой восклицает, увидев портрет: «Что это…искусство или сверхъестественное какое волшебство, выглянувшее мимо законов природы?»
«Ростовщик Гоголя как образ, пожалуй, может быть истолкован символически, но фантастический элемент в эпизодах с его портретом связан с идей повести более искусственно, чем у Гофмана» — продолжает мысль С.Родзевич. [6]
Фетишизм – как без него в части создания фантастичных образов? Части тела, предметы приобретают самостоятельную жизнь. Жизнь, почти человеческую. «Почти» — эту ниточку автор се же оставляет себе. Дабы как-то избавиться от страха, что зыбкое «почти» растворится в туманном воздухе и превратится в призрака на мосту – реального, действительного.
Элементы эти вплетены в древние «бродячие сюжеты»: оживление объекта вожделения или объекта страха.
«Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза…они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своей странною живостию» (Н.В.Гоголь «Петербургские повести»).
Потрет был жив! И жив так явственно, что проходившая мимо женщина вскрикнула, мол, глядит! Глядит! Так что художник должен был его спрятать.
Знал бы Чартков, чем грозит ему покупка портрета, меньше заглядывал бы в лавчонки, торгующие всячиной. Приключения его начались уже по принесении картины в дом: «на него глядело, высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо. Два страшных глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его…»
Сожрать… — это уже не шутки.
Впрочем, в повести можно выделить уже следующий этап развития мифологии – отделение фетишизма от анимизма. То есть когда «демон вещи отелен от самой вещи… начальная степень анимизма переходит в развитую степень с момента, когда, по словам проф.Лосева А.Ф., «демон из безличного существа становится личным и вообще получает ту или иную индивидуализацию». [7]
И это, безусловно, вселяет оптимизм.
[1] Проф. Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии.- М.,1957.- С.8.
[2] Набоков В.В., Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев.- М..: Издательство Независимая газета.- С.178.
[3] Ю.Манн Поэтика Гоголя.- М.: Худ.Лит.- С.23.
[4] Белинский В.Г., Полн.собр.соч., т.1, с.292.
[5] Дунаев М. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература XVII-XX вв. – М.: Издат.русской Правол.Церкви, 2002.- С.146.
[6] «Русский филологический вестник», 1917.//См.: Манн Ю. Поэтика Гоголя.- М., 1988.- С.84.
[7] Проф. Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии.- М.,1957.- С.60.